на дне осталась только Эльпис, богиня надежды. Но летом 1922 года для нашей Эльпис никакой надежды не осталось. Старая, с дурным характером, она уже давала мало молока, и мы не пытались взять ту малость, которую она еще могла дать, – как только ты садился рядом с ней на табуретку, она начинала лягаться. Нам следовало еще в прошлом году пустить Эльпис на мясо, но меня возмутила цена, которую потребовал Харлан Коттери за ее забой, а сам я умел забивать только свиней… думаю, что теперь вы, Читатель, поймете меня лучше.
«И мясо у нее жесткое, – указывала Арлетт (почему-то она благоволила к Эльпис, возможно, по той причине, что никогда ее не доила). – Лучше ее оставить в покое». Но теперь появился способ толково использовать Эльпис, – сбросить в колодец, как вы понимаете, – и это могло принести большую пользу, чем килограммы жилистого мяса.
Через два дня после визита Лестера мы с сыном продели веревку через кольцо в носу Эльпис и вывели ее из амбара. На полпути к колодцу Генри остановился. Его глаза заблестели от ужаса.
– Папка! Я ее чую!
– Тогда иди в дом и возьми ватные шарики для носа. С ее туалетного столика.
И хотя сын опустил голову, я заметил его взгляд, брошенный на меня исподтишка. Это твоя вина, говорил взгляд. Целиком твоя вина, потому что ты не хотел уезжать.
Тем не менее я не сомневался, что Генри поможет мне довести до конца намеченное. Что бы он обо мне ни думал, неподалеку жила некая девушка, и он не хотел, чтобы она узнала о содеянном им. Я его к этому принуждал, но она этого никогда бы не поняла.
Мы подвели Эльпис к крышке колодца, и она – вполне закономерно – встала как вкопанная. Мы обошли крышку с другой стороны и в четыре руки потянули корову на гнилое дерево. Крышка, треснув под ее весом, продавилась… но все еще держалась. Старая корова, показывая нам зеленовато-желтые сточенные зубы, стояла на ней, наклонив голову, и казалась такой же глупой и упрямой, как и всегда.
– Что теперь? – спросил Генри.
Я начал было говорить, что не знаю, но в этот момент крышка с громким треском разломилась надвое. Мы по-прежнему держались за веревку, и я уже подумал, что сейчас нас, с вывихнутыми руками, утянет в колодец. В следующий миг кольцо вырвалось из носа коровы и подскочило вверх. Эльпис, оказавшись внизу, замычала в агонии и принялась лупить копытами по каменным стенкам колодца.
– Папка! – закричал Генри. Он поднес ко рту сжатые в кулаки руки. Костяшки пальцев вдавливались в верхнюю губу. – Заставь ее это прекратить!
Эльпис издала долгий, протяжный стон, продолжая лупить копытами по камню.
Я взял Генри за руку и повел его, спотыкающегося, к дому. Толкнул его на диван, купленный Арлетт по почтовому каталогу, и велел сидеть, пока я за ним не приду.
– И помни: все почти закончилось.
– Это никогда не закончится, – ответил он и улегся лицом вниз, закрыв уши руками, хотя мычания Эльпис здесь слышать не мог. Но только Генри слышал его, да и я тоже.
На верхней полке в кладовой я нашарил винтовку, с которой иногда охотился на птиц. Пусть и двадцать второго калибра, она вполне годилась для того, что я собирался сделать. А если бы Харлан услышал выстрелы, докатись они через кукурузное поле до его фермы? Показания соседа только подтвердили бы нашу версию. Лишь бы Генри хватило выдержки не отступать от нее.
Вот что мне удалось понять в 1922 году: впереди всегда ждет худшее. Ты думаешь, что видел самое ужасное в своей жизни, то самое, что объединяет все твои кошмарные сны в невероятный ужас, существующий наяву, и утешение тебе только одно – хуже уже ничего быть не может. А если и может, то разум не выдержит и ты этого не узнаешь. Но худшее происходит, и разум выдерживает, и ты продолжаешь жить. Ты понимаешь, что вся радость ушла из твоей жизни, что содеянное тобой лишило тебя всех надежд, что именно тебе лучше было бы умереть… но ты продолжаешь жить. Понимаешь, что ты в аду, сотворенном собственными руками, но все же живешь и живешь. Потому что другого не дано.
Эльпис упала на тело моей жены. Ухмыляющееся лицо Арлетт по-прежнему оставалось на виду, обращенное к залитому солнцем миру наверху. Казалось, она по-прежнему смотрит на меня. И крысы возвращались. Упавшая корова, несомненно, заставила крыс метнуться в трубу, о которой я теперь думал как о Крысином бульваре, но потом они почуяли свежее мясо и поспешили обратно. Они быстро опробовали бедную Эльпис, которая мычала и лягалась (теперь гораздо слабее), а одна сидела на голове моей жены, напоминая жуткую корону. Она прогрызла дыру в джутовом мешке и лапками дергала клок волос. Щеки Арлетт, когда-то кругленькие и симпатичные, висели клочьями.
Хуже этого ничего быть не может, подумал я. Конечно же, это самое ужасное, что я когда-нибудь увижу.
Увы, впереди всегда ждет что-то худшее. Когда я, застывший в изумлении и отвращении, смотрел вниз, Эльпис вновь лягнулась, и на этот раз ее копыто угодило в и без того изуродованное лицо Арлетт. Я услышал, как хрустнула челюсть моей жены, и все, что находилось ниже носа, сместилось влево, словно повисло на петле. Осталась только ухмылка, от уха до уха. И оттого, что рот теперь не был симметричен глазам, стало еще хуже. Казалось, вместо одного лица мертвой жены на меня таращились два. Тело Арлетт повалилось на матрас, сдвинув его. Крыса, которая сидела на ее голове, прыгнула куда-то вниз. Эльпис опять замычала. Я подумал, что Генри, подойди он сейчас к колодцу и загляни в него, убил бы меня за то, что я втянул его во все это. И я, наверное, заслуживал того, чтобы меня убили. Но тогда он остался бы один, совершенно беззащитный.
Часть крышки упала в колодец, часть только свешивалась вниз. Я зарядил винтовку, оперся об оставшуюся, наклонную часть крышки, прицелился в Эльпис, которая сломала шею и лежала, привалившись головой к каменной стене. Подождал, пока руки перестанут трястись, и нажал на спусковой крючок.
Одного выстрела хватило.
Вернувшись в дом, я обнаружил, что Генри заснул на диване. Я был совершенно разбит и подавлен, поэтому не нашел в этом ничего странного. В тот момент решил, что это нормально и вселяет надежду: он, конечно, запачкался, но не настолько, чтобы не оттереться от грязи до конца жизни. Я наклонился и поцеловал его в щеку. Он застонал и отвернулся. Оставив его, я пошел в амбар за инструментами. Когда сын присоединился ко мне тремя часами позже, я уже убрал уцелевшую часть сломанной крышки колодца и
